— А что вы можете великому соседу? — опять кольнула Анастасия Карповна.

— Валюту.

— Которой у вас нет?

— Дадут.

— Догонят и добавят?

— Смейся, паяц… — отшутился мэр. — Наш президент — об этом я уже толковал только что Рувиму Туловичу, — сейчас в Европе. Доллары собирает. Он, если хотите знать, это украинский Иван Калита.

— Но Калита собирал без отдачи, — заметила Анастасия Карповна.

Славко Тарасович озорно прищурился, его маленькие азиатские глазки на широком лице таили неожиданность.

— А может, наш президент поступит, как Садат с Россией?

— А чем Садат кончил?

С трудом Славко Тарасович переносил колкости женщины, которую в молодости любил, да, собственно, и сейчас при каждой встрече испытывает душевный трепет. Первая любовь, она ведь как тавро — в сердце до конца дней.

О том, что Славко Тарасович ее любил, Анастасия Карповна знала прекрасно. Будучи слушателем ВКШ, засыпал ее письмами. Но она любила другого, и этот другой сейчас опять был рядом, вырвавшийся из объятий смерти. Точнее, не он сам, а его вырвали. И что удивительно, спасали его и те, кто был вовсе не заинтересован в том, чтобы аборигены жили и процветали. Специально для доктора Коваля проявил старание главный советник фирмы «Экотерра» мистер Джери.

Вася доложил Ивану Григорьевичу, как он добывал лекарство. «Я о Джери был худшего мнения», — признался он.

Выслушивая одиссею шофера, Иван Григорьевич вдруг вспомнил покойного Аллена Даллеса, директора ЦРУ, начинавшего тайную войну на поражение Советского Союза: «Мы найдем своих помощников в самой России»… — пообещал он конгрессу. Его парни обещание выполнили. Может быть, в докторе Ковале они надеются найти своего помощника? К России у них самый большой интерес. Но эта страна ни к кому не пойдет с повинной.

Так рассуждал Иван Григорьевич. Он трезво оценивал вою нынешнюю страну. Она как человек. А человек избитый до смерти — еще не мертвый, а не мертвые имеют свойство подниматься на ноги.

«Двадцать первый век — век Америки» — при каждом удобном случае напоминал своему зятю тесть-сенатор. А вот для сынов офицера армии США Джона Смита эти слова воспринимались как наркотик, противодействовать которым разведчик Коваль не мог.

Не безучастна была и Мэри. Как она радовалась, что ее дети по целеустремленности так похожи на отца! Эдвард закончил военный колледж, затем католический университет, стал капелланом. В обычной жизни это священник. Не надень он погоны офицера, имел бы свой приход. А так с утра до ночи в полку, с солдатами. Даже убийцы и садисты, не успев смыть с себя чужую кровь (его полк высаживался в Сомали), спешили к молодому капеллану за отпущением грехов.

И он отпускал, прощал от имени Бога, как добрые родители прощают своим детям их невинные проказы.

В полку Эдуард Смит был не единственным священником. Кроме него, католика, был еще капеллан-протестант и капеллан-раввин. Между капелланами разных конфессий всегда существовала глухая вражда. Капелланы не столько увлекались мессами, столько доносами друг на друга. В этом промысле особым изяществом отличался раввин. Он стал было доносить и на Эдварда, но вмешался один могущественный сенатор и нечистоплотного капеллана перевели подальше от цивилизации — на островную базу в Тихом океане.

К Эдварду офицеры полка относились сдержанно, соблюдали дистанцию, так как узнали, чей он внук (об отце-полковнике им было известно меньше всего), а вот солдаты не скрывали своей привязанности. Эдвард обладал гибким умом и горячей сердечностью.

Мать радовалась, что ее старший сын нашел свое истинное призвание, значит, сделает карьеру. Но не радовался отец, понимая, что если Эдвард возьмет в голову, что двадцать первый век — век Америки, то не Джон Смит, а Иван Коваль потеряет сына.

Некоторое успокоение вносил младший. Он избрал, хотя и не без помощи деда, стезю бизнесмена. Бизнес у него пойдет потому, что он не зациклился на политике. По заверению деда, он с деньгами обращается о'кэй. Дай бог каждому в свои двадцать пять лет…

Здесь, в больнице Прикордонного, он почти неотступно думал о своей семье: ребят почему-то часто представлял подростками, беззащитными в той среде, где надо обязательно обладать острым умом и не менее острыми зубами. С болью и виноватостью вспоминал Мэри. Было бы у нее крепкое сердце — выдержала бы удар. Будь она жива и окажись на месте Насти, сейчас так бы заботливо и нежно ухаживала бы за ним, брошенным на больничную койку.

Словно в забытьи лежал Иван Григорьевич в холодной палате, испытывал непривычную слабость, даже трудно было веки размежить.

— Ваня, мы тебя поставим на ноги, — начальственным баском изрекал мэр. Его слова относились больше к присутствующим, чем к больному. — Ты меня слышишь?

— Слышу.

— Вот и добренько. — Славко Тарасович тряхнул мясистым подбородком и к присутствующим: — Прошу оставить нас одних.

Анастасия Карповна взяла свою сумочку, лежавшую на подоконнике, с подбадриващей улыбкой посмотрела на больного и, как маленькому, помахала рукой:

— Выздоравливай.

Вслед ей Славко Тарасович:

— Подожди меня у Рувима Туловича. Я тебя отвезу домой.

— Спасибо. — И ушла. Вместе с ней вышел из палаты главврач.

Оставшись одни, Славко Тарасович подсел к больному на койку, взял его руку.

— Извини, Ваня, что так получилось. Это я настоял, чтобы ты был врачом на выезд. Дескать, пенсия у него украинская, если не будет подрабатывать, скоро отдаст концы. Но мне нужен был твой опытный глаз. Надеюсь, ты сообразил, что у нас этим янки нужно? Может, атлас им до балды?

Иван Григорьевич усмехнулся: «А Славко-то не совсем дурак». Прошептал:

— Может, и до балды.

Он хотел отмолчаться, но мэр настаивал узнать, почему американцы интересуются приднепровскими карьерами.

— Никак собираются их покупать?

— Если и купят, — шепотом говорил Иван Григорьевич, — то разве что для захоронения своих радиоактивных отходов.

— Не хватало нам еще одного Чернобыля.

Славко Тарасович в раздумьи покусывал губы. Его тщательно выбритые щеки подрагивали.

— Наши точки зрения совпали, — сказал он.

— А что толку?

— Толк, Ваня, есть… Мы их терпим, пока они суют нам за пазуху доллары. А потом — мы их под зад коленкой. Как немцев.

Иван Григорьевич напомнил:

— Тогда, Славко, у нас коленка была другая. Крепкая.

— А теперь что — хилая?

— Примерно, как у двенадцатилетней… — И замолк.

— Договаривай. Ты же всегда был умным. Хочешь сказать, как у двенадцатилетней проститутки?

— Зачем так грубо?

— Затем, Ваня… В тот вечер, когда ты у меня был, как-то у тебя вырвалось, что мы продаемся… Как проститутки… Я тогда распространяться не стал. При гостях наших. А наедине скажу, да, продаемся. Понимаешь, и не хотел бы взять, но должность заставляет: всегда мысль гложет, что ты тут временный, а раз временный, бери, пока дают. И